Для концептуализма принципиально важно то, что на языке "медгерменевтов" обозначается как "пустотный канон", что предполагает философскую аксиоматику пустого центра. Иначе говоря, концептуализм исходит из представления о симулятивной (игровой и фиктивной) природе претензий всякого (мета)нарратива на означение истины. То, что начинается в конце 1960-х как критика идеологии, по преимуществу советской, и связанной с ней мифологии (соц-арт), уже в 1980-е вырастает в глобальную эстетическую философию отсутствия (или пустоты) и деконструкцию любых "трансцендентальных означаемых". По формулировке Пригова, "я исходил из того, что любой язык может стать советской властью. (…) Я понял, что любой язык, который стремится к господству, поражается раковой опухолью власти. (…) Я отстаиваю возможность не подчиняться никаким тотальным идеям и идеологиям. Любой взгляд претендует на истинность, моя задача – вскрыть любой взгляд не как истину, а как тип конвенциональности". Наиболее насыщенная характеристика пустого центра была предложена Ильей Кабаковым в трактате "О пустоте", включенном в инсталляцию "Муха с крыльями":
Гигантский резервуар, объем пустоты, о которой идет речь и которая представляет "наше место", совсем не является пустотой, пустым местом в европейском значении этого слова. (…) Пустота, о которой я говорю, - это не нуль, не простое "ничего", "пустота", о которой идет речь, - это не нулевая, нейтрально заряженная, пассивная граница. Cовсем нет. "Пустота" потрясающе активна, ее активность равна активности положительного бытия… С такой же неистребимой активностью, силой и постоянством пустота "живет", превращая бытие в свою противоположность, строительство – разрушая, реальность – мистифицируя, все превращается в прах и пустоту. Она, повторяю, есть переведение активного бытия в активное небытие… Она прилипла. Срослась, сосет бытие, ее могучая липкая, тошнотворная интинергия взята из переведения в себя, подобно вампиризму, энергии, которую пустота отнимает, вынимает из окружающего ее бытия. ( …) Пустота и есть другая, противоположная сторона всякого вопроса, всегдашнее "нет" подо всем большим и малым, целым и каждым, разумным и безумным, всем, что не может назвать и что имеет смысл и имя.
Вот эта пустота реально обитает, расположилась на месте, где мы живем, от Брно до Тихого океана.
Важно при этом отметить, что отожествление пустоты с Россией и вообще страх пустоты, как, впрочем, и противопоставление пустоты чему-то "подлинному" и "положительному", специфичны скорее для Кабакова, чем для концептуализма в целом. Для русских концептуалистов в целом более характерны амбивалентное отношение к пустому центру как к манифестации смерти и хаоса и одновременно – как к источнику свободы и означающему "неизвестное". (…)
Концептуализм, по мнению М.Эпштейна, в качестве основного приема использует устранение – утрируя автоматическое восприятие стереотипов и клишированных идей, он "стирает" всякую "идейность", оставляя в итоге "значимое зияние, просветленную пустоту":
Вот почему в концептуализме есть нечто родственное буддизму или дзен-буддизму: некая реальность обнаруживает свою иллюзорность, призрачность и уступает место восприятию самой пустоты. Концептуализм – царство разнообразно поданных мнимостей, мелко надоедливых пустяков, за которыми открывается одна большая притягивающая пустота.
Концептуализм разрабатывает центробежную версию модели "пустой центр/итерации": в нем пустота на месте "трансцендентального означаемого" (правды, цели, смысла бытия и истины искусства) становится источником многочисленных квазисакральных ритуалов, в которых текстуальные аспекты неразделимо сплетаются с визуальным и перформативным. Именно ритуалы пустого центра образуют (в силу необходимой для ритуала повторяемости) важнейший, хотя и не единственный, тип концептуалистской итерации.
Точнее всего существо этих текстуальных и перформативных ритуалов описывается через восходящую к Мишелю Фуко концепцию трансгрессии, которая "предполагает не сплошное отрицание, но утверждение, которое утверждает ничто – радикальный разрыв транзитивности. Не отрицание всех ценностей, а испытание их границ и пределов. (…) Испытывать в этом контексте значит доводить предмет испытания до пустого ядра, где бытие достигает своего предела и где предел определяет бытие. (…) Акт нарушения пределов обязательно дотягивается до отсутствия"
В любом случае, однако, ритуалы, разыгрываемые в концептуалистских произведениях, непременно строятся как взрывная апория, обусловленная прежде всего конфликтом между означающим и означаемым. В сущности, каждый из концептуалистских ритуалов строится на мерцающем и неразрешимом конфликте сакрального и профанного. Серьезность ритуальных жестов, интонаций, ролей, риторических и символических цитат и т.п. неизменно вступает в противоречие с предполагаемым или непосредственно перелагаемым отсутствием или же ничтожностью смысла всего происходящего или демонстрируемого – иными словами, с пустотой. Ведь именно "это соприкосновение, близость, касание, вообще – контакт с ничем, с пустотой и составляет… основную особенность "русского концептуализма".