Парадокс новой мифологии — «тотальной инсталляции» Ильи Кабакова, — ее зарождение в иных циклах, в структурах отчужденного сознания, где небо и земля, огонь и вода, животное и растение как древние мифологемы вытеснены реалиями социума. Они семантически скрыты и, может быть, подменены в образе «Номы» как в образе генератора, сверхсознания, сохраняя традицию и лингвистическое присутствие в корневых формах «синхро» и «фазо» — синхронность и фазовость всего живого одновременно. В этой новой парадигме мифа в неодолимую и таинственную судьбу перерастает простая повседневность с ее рутинным социальным опытом, документальным протоколизмом, механической повторяемостью и заданностью одних и тех же ситуаций человеческого бытия, где коммунальная квартира способна трансформироваться в провинциальный гостиничный номер, комнату учреждения, кабинет ученого или следователя, соблюдая и храня все элементы своего ритуального смысла — глубину единства, в котором все взаимосвязано, и глубину одиночества, в котором каждый становится собой. В трагизме этой реальности, где параллельно нам, перефразируя М.Эпштейна, продолжают жить призраки, когда-то заявленные как Коган, Шеффнер и Лунина, слышится постоянная речь, речь, обреченная не воплощаться в сегодняшнем гомогенном мире России и, подобно хору античной трагедии, структурирующая «вдали от родины» профанное пространство Кунстхалле, давая ему новое измерение, загадку в духовном контексте Европы.
Речь-диалог Ильи Кабакова глубоко демократична, ибо предполагает не аутоцентричность, а сознательную установку на бицентричность — и шире на полицентричность, наполняясь ностальгией, вспоминая «Московскую цивилизацию», окутанную «сумерками», приобретающую потустороннее зрение. Эта речь-диалог пронизана чувством боли и гибели ушедшей «цивилизации коммунальных бесед», оплотнена самоанализом и собственно только после своей смерти оказалась способной рассматриваться как культура. Концептуализм Ильи Кабакова, осознаваемый сегодня как аккумулирующий в себе внутреннее раздвоение, метаязык, позволил этой цивилизации увидеть себя со стороны, став ее органическим «пороком» — саморефлексией, создав в ней оппозицию и психологию аутсайдерства. Его поэтика нескончаемой саморефлексии, логосных потенций, изоморфная гностическим смыслам процесса трансформации банальности в «философский камень», пронизана желанием возвращения в первовещество, в органическую материю. Она буквально моделирует «тихий свет», приглушенный реостат, лампочку в полнакала, изношенность фотонов, погружение солнца в материю, вещественность, скатывание в «гравитацию», дабы стать светом, чтобы вернуться не только возрожденным, но и наделенным также способностью возрождать, преобразовывать материю мыслью, дискурсом, выявляя в ней сокрытую идеальность, ее внутреннюю световую природу. Саморефлексия Ильи Кабакова обрела в «Номе» живую плоть, тело, основание живой душевной практики как непосредственное раскрытие агрегатности мира и скорее ориентированное на самопреобразование, чем на преобразование реальности, формируя сферу подсознания и переводя ее в ранг сверхсознания.
Отождествляя человеческую «самость» с наиболее глубоким, потаенным слоем психики, вынося ее за пределы «здешнего», пространственно-временного континуума, художник тем самым как бы указывает на постоянную присутствующую возможность генерирования и одновременно аннигиляции прошлого как небывшего, как способность всегда готового начать «новую жизнь» умирающего и воскрешающегося героя. Гнозис позиции Ильи Кабакова, раздваиваясь, преодолевая пределы и соединяя разрывы, постоянно тяготеет к уравниванию человека и абсолюта, оставляя сияющий и зияющий зазор потенций этого уравнивания. Его модель «Номы», пользуясь выражением Р.Барта, — это интеллект, приплюсованный к предмету, и такой добавок имеет антропологическую значимость в том смысле, что он оказывается самим человеком, его историей, его ситуацией, его свободой и даже тем сопротивлением, которое природа оказывает его разуму. Установка на диалог и признание его основой развития всех отношений граничат с принципиальным согласием, с возможностью существования разных, но вполне легитимируемых равноценных позиций. Именно в этом выступает значение диалога как особой формы взаимоотношений, направленной на развитие, в отличие от конфликта, направленного на вытесненениеСвоим Другого. Диалог Ильи Кабакова приобретает значение такой формы отношений, в которой происходит самостановление смысла, способного выступать лишь во взаимоотношениях с окружающим, размыкая и проявляя его резонансы.
Отношения, сокрытые в «Номе», есть результат работы сознания с сознанием.
Дискурс Кабакова постулирует и проясняет не только отношения между сознаниями — как бы внешний диалог, но и провоцирует отношения внутри одного создания, когда «другой» помещается внутри самого себя и может означать любые формы опыта. Частные «опыты» «Номы» обладают собственной ячейкой, комнатой, метрической матрицей, членящей и штампующей пространство «синхрофазотрона», генерирующей при этом векторы-смыслы, мыслеформы, утверждающие собственную дискретность и способность развернуться волновым пакетом, возбуждая полюса этого накопителя информации и возбуждаясь его энергией. Матричность «Номы» не консервируется, сохраняя «первородный отпечаток» мира, она постоянно подстраивается, осознавая себя строительством «герметической» и «герменевтической» школ, где ведется «игра в бисер». Ее структура подобна первичности нашего мира, но не удваивает, не копирует ее, а делает интеллегибельной, открывая не мимезис аналогией субстанций, а мимезисом их функций. Диалогичность «Номы» позволяет каждому ее участнику осознать свой внутренний мир, раскрыть возможность и основу идентификации с самим собой и в то же время пережить сопричастность некоему единству, внутри которого осуществляется диалог с другими внутренними мирами, персонажами «Номы». Выход на других, транслируемый как онтологическое открытие и психологическое признание себя, подразумевает понимание, про которое писал М.М.Бахтин, «что он не первый говорящий, впервые нарушивший вечное молчание вселенной, и он предполагает не только наличие системы того языка, которым он пользуется, но и наличие каких-то предшествующих высказываний — своих и чужих, — к которым его данное высказывание вступает в те или иные взаимоотношения».